Том 2. Разоренье - Страница 111

111

— В спину? — спросил Мымрецов, неожиданно услыхав слово, так близко подходящее к шивороту.

— К спине, к спине, друг! Потому, надо так сказать: которая это нога кондитерова, то она более двадцати годов изувечена; ну, мы имеем упование на господа…

— Пьет-то он дюже! — с соболезнованием проговорила будочница. — А уж и девочка ваша!

— Девочка, одно слово! Рукоделью обучена…

— Первая по здешним местам девушка! Уж и мастерок!., ах!

— Ну, да ведь где, матушка, непьяного-то возьмешь? Кто не пьяница-то по нынешнему времени?

Мещанин вздохнул.

— И тяжка же наша женская часть! — заговорила будочница, смотря в печку. — Живет девушка невинная, чувствует про себя всякую любовь, а наместо того: — хвать! да за пьяницу!.. На увечья да на каторгу!..

— Родная! — грустно сказал мещанин. — Нету не пьяницто, нету их! У кондитера, у Ваньки, по крайности сейчас пятьдесят целковых есть! Да платье, погляди-кось, какое невесте подарил! Только что в двух местах маленько тронуто, а то все чистое, можно сказать — муре! Так-то-ся!.. Санта-дубовое обещался — случай есть… Вот и гляди на него! каков он кондитер-то…

При этих словах будочница замолкла. Мымрецов, слушая эти разговоры, начал как-то таинственно покряхтывать, пошевеливаться, и будка неожиданно услыхала следующую речь:

— Ну, тоже, — не спеша начал Мымрецов: — и мужская часть через женскую часть не то чтобы очень благополучно хлеб свой ела…

Тут он остановился, тряхнул головой книзу, завернул лицо в сторону и продолжал:

— Тоже и нашему брату само собой по башке от дамского пола влетает…

С этими словами он вдруг направился к двери.

— Да как вас не бить-то? Как вас, кровопийцев наших, не бить? — загорячилась будочница.

— Да, брат! влетает препорядочно-хорошо! — заключил Мымрецов — и скрылся на улицу.

В это время в будку вошел человек лет тридцати, с доброй, но как будто заспанной, отекшей физиономией. Он был в сером армяке с широким квадратным воротником, лежавшим на спине; на шее виднелся ситцевый платок, туго завязанный крошечным узлом. Армяк был подпоясан кушаком; походил он на дьячка. Человек этот был застенчив и робок; добрые глаза мигали часто, словно стыдились чего. За ним вошло еще двое.

— Доброго здоровья! — сказал армяк мещанину мягким и заискивающим голосом.

— Здравствуй, друг! Ты Иван-то?

— Мы-с… Музыка требуется?

— Да, брат. Вот свадьбу затеяли…

— Дело доброе!.. Дай бог час!.. Конечно… Вам один инструмент требуется?

— Да хоть и поболе — все одно. Что уж…

— Да на что вам поболе-то-с? Конечно, что звуку более — ну настоящего увеселения не будет-с… Поверьте, так! Нам это дело вот как известно… Тепериче, например, труба или опять генерал-бас — через них только рев поднимается на балу, ну к танцу он не трафит; танец требует аккурату, чтобы нога действовала в существе, но не то, что ежели мы забарабаним очертя голову! В то время может произойти невесть что…

— Это так! — подтвердил мещанин.

— Поверьте, так! Мы на своем веку поработали довольно…

Мы знаем-с. Нет лучше, как скрипка: тихо, чудесно…. А за ценой мы не постоим…

— А за ценой мы не погонимся! — прибавили два другие лица.

Костюмы этих лиц не отличались доброкачественостью.

Один из них, худенький и сухой человек лет сорока, был в чуйке, старался быть гордым и держать себя в порядке. Другой был в сюртуке, воротник которого терялся в каких-то тряпках, намотанных на шее. Сюртук был засален и застегнут на верхнюю и нижнюю пуговицы; боковой карман отдувался. Человек в сюртуке имел широкое рябое лицо, выражавшее равнодушие и весьма покойное состояние духа; лицо это очень походило на тарелку с кашей, густо намазанной маслом.

— Что же, — спросил мещанин, — и эти молодцы по музыкальному мастерству?

— Н-нет-с! — умильно отвечал армяк. — Нет-с, они этому не учены…

— Мы не учены…

— Мы только что вместе ходим-с! — продолжал армяк. — У нас, значит, общее, собственно по бедности. Так как, оставши без куска хлеба, — куда я денусь? которые были по оркестру товарищи, еще при барине, — тоже разбрелись… Струменту не было… с рукой тоже не хотелось, а кормиться надобно… Ну вот попался добрый человек, Петр Филатыч, дай бог им здоровья, инструмент свой доверяют…

— Это точно, что справедливо он говорит! — подавшись вперед, произнес человек в сюртуке. — Потому эту скрипку мне один помещик подарил, как, значит, из послушников монастырских выбыл я…

— Каким же манером в монастырь-то угодил?

— Да, собственно, таким манером, что ружье у одного приятеля моего было… — спокойно объяснял сюртук. — Раз он, приятель-то, баловался-баловался этим ружьем — «эй, говорит, берегись, застрелю!» Шутил. Я думаю, ты шути-шути, а тоже пулею какою двинешь, не оченно чтобы превосходно будет.

Взял да и заслонился рукой. А он как брякнет! Да два пальца мне и отшиб… Извольте посмотреть! Ну, судить. Что, что такое? Ну, выгнали нас, исключили. В училище духовном был я в ту пору… Входил я с прошением, так и доступа мне не было…

Начальник случился робкий, увидал эту руку-то, например, в крови, — «уведите его, говорит, он меня убьет!» Так я и пошел за разбойника… Безрукий человек, куда ему? Думал, думал и вступил в обитель.

— Да, да, да!.. Ну, а из монастыря-то отбыл?..

— А из монастыря я по искушению отбыл… Мысли разные смущали.

— Бесы! — шепнул армяк и кашлянул.

— Ну их!.. Что ж, — неохотно произнес рассказчик. — Гласы были: «Что ты, говорит, измождаешься?.. Лучше же ты утрафь отсюда… Птицы небесные, и те, например…» Ну, я и того… Искусился, да и ушел. Через соблаз. А оттуда, бог дал, к помещику одному мелкопоместному, детей учить: читать, писать… Только помещик-то этот оченно пил. Придерживался.

111